Проблема ценностной несовместимости и практики человечности

Виктор Малахов (Киев)

Исайя Берлин в 1958 г. отмечал, что «не все хорошие вещи совместимы друг с другом, а еще того меньше – не все идеалы человечества»^[1]Берлин И. Четыре эссе о свободе. – London: Overseas Publications Interchange Ltd., 1992. – С. 296.. Отсюда выдающийся представитель европейского либерализма делал вывод о том, что «необходимость выбора между абсолютными требованиями является… неотвратимой характеристикой человеческого состояния»^[2]Там же. – С. 298., – а также и о том, что «ни в коем случае нельзя полностью исключать возможность столкновения – и трагедии – из человеческой жизни, как личной, так и общественной»^[3]Там же.. Полстолетия, прошедшие с тех пор как были написаны эти строки, подтвердили, что «выбор между абсолютными требованиями» может оказаться чрезвычайно болезненной процедурой даже для наилиберальнейшего современного общества, в котором принципы плюрализма, казалось бы, в полной мере обрели надлежащее правовое обеспечение, так что возникновение «столкновений» и «трагедий» на почве упомянутой Берлиным несовместимости для нынешнего мира является перспективой не то чтобы «вероятной», а, по сути дела, неизбежной.

В Европе на протяжении последнего времени, как известно, прозвучал ряд громких заявлений о кризисе, а то и крахе стратегии мультикультурализма; рост проявлений фанатизма и нежелание представителей различных этнических и конфессиональных меньшинств считаться с культурными традициями Запада провоцирует усиление национал-радикальных течений и партий, роль которых в политической жизни ряда европейских стран становится все более ощутимой. То и дело возникают острые столкновения, связанные с несовместимостью контрастирующих образов жизни, ценностных традиций и, в конечном итоге, лежащих в их основании типов мироотношения. Аналогичные тенденции – понятно, в несколько иной ситуационной окраске – набирают обороты и в России. В Украине, по данным социологических опросов, уровень нетерпимости и ксенофобии тоже постепенно растет^[4]См.: Паниотто В. Динамика ксенофобии и антисемитизма в Украине // Социология: теория, методы, маркетинг. – 2008. … Continue reading, причем – что характерно – повышению этого уровня способствуют определенные политические события как во внутренней жизни страны (в частности, избирательные кампании), так и мира в целом (в частности, войны и межэтнические конфликты)^[5]См.: Там же. – С. 205, 212; Мищенко М. Влияние результатов президентских выборов 2004 и 2010 годов на эмоциональное … Continue reading.

Вообще говоря, в течение последних 20–25 лет в рассматриваемом отношении можно наблюдать показательную смену акцентов, затрагивающую, хотя и по-разному, как страны Запада, так и «постсоветское пространство». Если несколько десятилетий назад на фоне еще сравнительно консервативной и дискриминационной (в какой-то степени – даже на Западе) социальной структуры вектор общественных ожиданий был преимущественно направлен в сторону большей открытости и универсализма, то ныне, когда фактические условия жизни стали значительно более либеральными, да и развитие современных информационных технологий, казалось бы, устраняет любые коммуникационные барьеры, – общественные ожидания то и дело сдвигаются в сторону замкнутости, исключительности, возрастания социальных дистанций.

Не имея намерения подыгрывать алармистским настроениям относительно якобы неизбежного «столкновения цивилизаций», тем более следует принимать во внимание реальную почву, на которой подобные настроения произрастают. Современный критик мультикультуристской концепции Ч.Тейлора Р.Сеннет, подытоживая наличные тенденции, неспроста ведет речь о «кризисе публичного человека» и о возможном расколе нынешнего социального пространства на зоны «деструктивных локализмов». По образному выражению исследователя, современные мегаполисы, переполненные взаимной нетерпимостью, уже сегодня постепенно «перестают быть теми центрами, где происходят встречи, где ведется интеркультурный диалог, а структурируются в качестве коридоров, ведущих от одной крепости к другой. Люди… начинают жить в капсулах»^[6]Цит. по: Триняк М.В. Інтеркультурна комунікація: освітній вимір: монографія. – Харків: ХНАДУ, 2010. – С. 122.. Когда вдумываешься в подобного рода наблюдения, на ум невольно приходят не только Сараево или Каир, или Иерусалим, даже не только Лондон или Париж с их взрывоопасными, как теперь выясняется, предместьями, но и места куда более близкие – тенденция ведь та же самая… Что ожидает нас в случае ее дальнейшего усиления?

Чтобы не потерять шанс управиться с этой тенденцией, следует, очевидно, принять во внимание не только угрозы, которая она в себе несет, но и меру ее собственной внутренней обоснованности – ту человеческую правду, которая, хотя бы отчасти, присуща и ей. Ведь причины культурной несовместимости, раздирающей цивилизованный мир, имеют не только вынужденный (правоверный марксист сказал бы естественно-исторический) характер. В значительной, а возможно и в решающей степени они коренятся в человеческих убеждениях, предпочтениях, сознательно отстаиваемых обычаях – во всем том, что охватывается общим понятием о мире ценностей. Что же касается последних, то в интересующем нас здесь отношении привлекают внимание две существенные черты, несомненно конститутивные для самого феномена ценности:

– во-первых, ценность как таковая является предметом выбора par excellence, а следовательно, не может быть ни выведена из каких бы то ни было рациональных соображений, ни сведена к последним. В этом смысле, согласно М.Шелеру, «ценностные аксиомы совершенно независимы от логических аксиом и ни в малейшей степени не представляют собой простые «применения» последних к ценностям»^[7]Шелер М. Формализм в этике и материальная этика ценностей // Шелер М. Избранные произведения. – М.: Изд-во … Continue reading. Как предмет выбора, ценность характеризуется своей особенностью (выбирать можно только нечто особенное), что также отличает ее от универсальных содержаний рационального мышления;

– во-вторых, избираемая человеческим субъектом ценность не является, опять-таки, и чем-то абсолютно непосредственным, чувственно данным без какого бы то ни было участия сознания, которое опирается на ratio.

Можно, пожалуй, утверждать, что вся тонкость постижения феномена ценности преимущественно и заключается в том, что конституируется он поверх рационального сознания и вне его определяющего воздействия – однако непременно при его участии и, более того, лишь при условии полноты реализации им (т.е. сознанием) его собственного смыслообразующего потенциала. Отсюда, настоящие культурные ценности, с одной стороны, принципиально не сводимы к некоему единому знаменателю. В истории, искусстве, морали, во всем многообразии форм человеческой культурной жизни любая подлинная ценность (и любое семейство ценностей) по самой своей сути является уникальной, не заменимой какой бы то ни было иной ценностью – а следовательно, способной обнаружить несовместимость со всем, что предназначено ее подменить, вытеснить с ее самобытного места. С другой же стороны, подлинные ценности непременно предполагают известный уровень содержательности умственной и, шире, духовной жизни выбирающего их субъекта. Как сказано, ценность в строгом значении этого слова невозможно дедуцировать из всеобщих установлений разума – но ее вполне возможно дискредитировать, раскрыть ее смысловую и экзистенциальную несостоятельность указанием на ее «сознательностную» необеспеченность, на отсутствие у нее надежной рационально-духовной опоры.

В контексте рассмотрения нашей темы изложенное соображение позволяет, прежде всего, понять принципиальную невозможность исключить несоответствия и даже полную несовместимость тех или иных ценностных систем, а соответственно и культурных традиций и образов жизни, которые их воплощают (вплоть до взаимного отвращения их носителей друг к другу, отвращения, порою так умело раздуваемого извне), – что решительно отстраняет упования на окончательную гармонизацию последних. Усилия, направленные на то, чтобы «согласовать» такие внутренне несовместимые системы ценностей, способны привести разве что к их кратковременной нивелировке под воздействием внешних факторов – скажем, давления рыночных отношений или современных процессов глобализации, или идеологии и практики того же мультикультурализма. Впрочем, подобная нивелировка, опирающаяся на подмену реальных сущностей их поверхностными выражениями, в любом случае будет чревата угрозой социокультурного взрыва.

Таким образом, подлинно реалистическая политика относительно сосуществующих в едином социуме культурных сообществ должна учитывать и возможную несовместимость их главенствующих ценностей, и вероятность появления у них стремлений обустраивать собственную жизнь на основе подобных ценностных установок, внутренне несовместимых с ценностями других социальных групп, – и, следовательно, в определенных рамках признавать за ними законное право на несовместимость. Следует понимать, что для своего полноценного развития любое сообщество, за которым признается право на это развитие, должно располагать определенной свободой для культивирования собственных ценностей и традиций в их аутентичном виде –иначе само оно, это сообщество, рискует либо превратиться в музейный экспонат, хрупкий и недолговечный, либо оказаться для социального целого своеобразной культурологической миной замедленного действия. Соответственно человеческое общество, желающее сохранить свое культурно-ценностное многообразие и при этом уберечь себя от конфликтов (национально-этнических, конфессиональных и т.п.), прежде всего должно заботиться о реальной многомерности своего культурного пространства и о наработке правовых оснований, эту многомерность обеспечивающих. Недопустимо положение, когда взаимоисключающие ценностные установки, духовные устремления, бытовые обычаи и т.п. проецируются на одну-единственную плоскость, где и сталкиваются, так сказать, нос к носу – hic Rhodus, hic salta! От такого столкновения добра не будет, консенсуса на подобной почве ждать не приходится. Итак, первое и необходимое условие упорядочения современного социально-политического и культурного пространства имеет не аксиологический, а правовой характер: обеспечение должной многомерности, внутренней дифференцированности пространства социального сосуществования различных человеческих сообществ.

Впрочем, современный опыт показывает, что такого собственно правового размежевания, при всей его необходимости, зачастую оказывается недостаточно для предотвращения конфликтных ситуаций. Да и по-человечески этого явно мало. Невозможно, бессмысленно выстраивать свои отношения с соседями только на той основе, что у тебя есть возможности избегать непосредственного столкновения с ними. И в этом отношении стоит вспомнить о второй из упомянутых выше конститутивных черт феномена ценности: о его укорененности в смысловом поле человеческого сознания, его неизбежной опоре на почву осознаваемой рациональности.

Не столько, надо полагать, преувеличенная осторожность, сколько духовно-нравственная примитивизация и уплощение социальных и межличностных связей привели в наши дни к забвению принципа, лежащего в основе знаменитой кантовской антиномии вкуса: о ценностях, как и о вкусах, спорят^[8]См.: Кант И. Критика способности суждения // Кант И. Соч.: В 6 т. – М.: Мысль, 1966. – Т.5. – С. 358–362. – спорят при условии безоговорочного уважения права человека или человеческого сообщества их придерживаться и без каких бы то ни было притязаний на «сугубо рациональное» установление их несостоятельности. Речь идет, так сказать, о спорах в основании: спорах, вся совокупность которых делает возможным выявление реального смыслового потенциала той или иной системы ценностей, а самим приверженцам этой системы предоставляет шанс, поглядев на нее глазами Других, позаботиться об улучшении или усовершенствовании ее, скажем так, дискурсивной ауры.

Естественно, что подобные дискуссии по поводу ценностей издавна возникали в любых социумах, где встречались разные культуры, конфессии или этнические группы. На протяжении столетий эти споры, несмотря на неизбежные острые моменты, в целом способствовали взаимному «вписыванию» враждующих ценностей, убеждений или мировоззрений в духовные пространства друг друга. Вне всякого сомнения, подобные споры и обсуждения продолжаются и сегодня, к тому же с использованием такого ранее невиданного подспорья, как Интернет. И все же на поверхности нынешних взаимоотношений мы можем наблюдать безраздельное господство «политкорректной» установки: «Пусть верят во что угодно, лишь бы нас не трогали!» – своеобразного ценностно-конфессионального деривата знаменитого лозунга современности: «Это ваши проблемы!» Между тем, лишенные амортизационного слоя, который вырабатывается лишь в длительном процессе взаимных уступок и обсуждений, стержневые ценностные ориентиры конкурирующих групп становятся в конечном итоге непримиримо жесткими, непригодными для человеческого общежития – и неуклонно теряют свой духовный ресурс, даже если когда-либо им и обладали.

Естественно также и то, что смыслотворческий потенциал таких вот «рамочных» обсуждений, о которых идет у нас речь, должен характеризоваться определенной не только формально-рациональной, но и эмпирически-содержательной всеобщностью, контрастирующей с особенным характером самих отстаиваемых ценностей. Всякая конфессия, всякая этнокультурная группа, понятное дело, претендует и будет претендовать на то, что имеет в своем распоряжении достаточно возможностей для укрощения «собственного» экстремизма. Опыт, однако, показывает, что наиболее надежные средства распознания и оценки проявлений узкоконфессионального фанатизма, национальной нетерпимости и т.п. всегда поступают если не извне, то, по крайней мере, из какого-то более широкого смыслового пространства. Вопреки навыкам нынешнего прагматического мироотношения, безразличного к духовному содержанию жизни, общество должно оказывать дискурсивное давление на сферу ценностных предпочтений (роль Интернета в этом процессе незаменима), побуждая участников тех или иных групп или сообществ, сплоченных на основе определенной системы ценностей, к более осмысленному, более ответственному самоопределению.

Что можно сказать об исходных основаниях того только что упомянутого более широкого смыслового пространства, в котором ценностные ориентации различных конкурирующих в пределах данного социума сообществ или групп должны доказывать (или утверждать, или обретать) свою дискурсивную состоятельность?

На переднем плане тут, разумеется, помимо соображений выгоды и здравого смысла, всегда будут находиться такие эмпирические обобщения, как «национальный интерес», «ценности общенациональной жизни» – в странах, которые, подобно Украине, лишь недавно обрели независимость, тем более. Нетрудно, однако, убедиться, что подобные национально-государственнические предпосылки, с одной стороны, сами вполне могут быть проинтерпретированы взаимоисключающим образом, с другой – как таковые, не обеспечивают все-таки достаточно глубокий и емкий фон для обсуждения именно тех основополагающих ценностных предпочтений, которые способны обретать для их носителей действительно жизнестроительный смысл. Фанатика или экстремиста в лучшем случае может остановить разве что закон национального государства –но не морализирование на тему национальных интересов. Еще менее (если только это возможно) действенными в этом отношении, еще менее пригодными для согласования уникальных, а зачастую и несовместимых ценностей разнообразных человеческих сообществ оказываются отвлеченные ценностно-смысловые горизонты «глобализации», «европейскости», «современности», «постсовременности» и т.п. То, что действительно в состоянии если не остановить руку конкретного террориста или погромщика, то по крайней мере побудить какое-то количество людей задуматься над тем, стоит ли выбирать ценности, объединения и образы жизни, ориентирующие на террор и погромы, – это мысль о том, а лучше, непосредственное ощущение того, что творить все только что помянутое – не по-человечески. Ценностно-смысловая доминанта человечности – вот что действительно способно глубинным образом обеспечивать смысловую наполненность нынешних дискуссий о ценностях и возможность нравственного согласования содержательно несовместимых ценностных, идейных и поведенческих установок.

Таким образом мы и выходим на проблему общечеловеческих ценностей (или же, что лучше, ценностей человечности) и их значения в жизни современного общества и мира в целом.

Но что может скрываться сегодня за «подозрительными» уже в эпоху Ницше словами «человеческое», «человечность», «по-человечески»?

Нетрудно, прежде всего, заметить, что смысл, который сегодня преимущественно ассоциируется со словом «человечность», далеко не тождественен примелькавшемуся понятию «гуманизм». Гуманизм, как идеология человеческого превосходства, настаивает на вычленении «Человека» из состава сущего, между тем человечность означает причастность всему живому: в отношениях с миром животных или растений тоже можно быть – или не быть – человечным. Гуманизм призывает человека к самоутверждению, человечность, напротив, побуждает к самоотдаче и самозабвению; подлинно человечной личности свойственно забывать о себе ради других. Именно в обращенности к другому человек, как отмечал еще Герман Коген, обретает свою человечность.

Есть основания утверждать, что гуманизм как таковой ныне утратил историческую презумпцию универсальности. Гуманистом можно быть или не быть, как можно придерживаться или не придерживаться каких-либо иных взглядов на жизнь. Между тем значение принципиальной нравственной и общесоциальной установки шаг за шагом обретает именно человечность – обретает тем ощутимее, что в нынешнем мире она, по сути дела, всегда под ударом; ее, как выясняется, очень легко потерять. Принимая во внимание не только соблазнительные и вместе с тем фатальные технологические новации, но и многочисленные вполне «прозаические» тенденции современной социальной, политической, экономической жизни, да и настрой самой нашей повседневности, приходится признать: собственно человеческая идентичность разумных обитателей Земли пребывает ныне в зоне риска. Мы все, все семь миллиардов, можем и не опомниться, как станем «постчеловечеством»; от подобной же злой судьбы не застрахован и никто из человеческих индивидов в отдельности. Жгучая проблема Йонесковского Беранже – оставаться ли в мире носорогов человеком – может, в конечном счете, встать перед каждым. Однако именно потому, что вопрос «человек ли ты?» утрачивает сегодня свою риторическую окраску, именно потому, что можно перестать быть человеком, – человеческую идентичность действительно приходится учиться защищать. Наш мир должен становиться человечным – иначе он перестанет быть человеческим.

Понимание того, что тема человечности не является какой-то «интеллигентской» неопределенностью, что она способна обретать вполне конкретные и четкие очертания, сегодня мало-помалу распространяется на самые разные области жизни. Даже на область права: с времен Нюрнбергского трибунала самых жестоких злодеев судят, как известно, за преступления против человечности. К активной политической борьбе – взять хотя бы феномен нынешних «цветных революций» – людей в наши дни нередко побуждает сознание (праведное, собственное, или, возможно, кем-нибудь спровоцированное), что с ними поступают не по-человечески – лгут, прибегают к жестокостям, издеваются над ними и т.п. Соответственно переосмысливается и наболевший вопрос о границах толерантности: постепенно становится более очевидным, что толерантность можно и нужно проявлять не только к тому, кто, со своей стороны, толерантен по отношению к нам, но порою и к заведомо нетолерантному^[9]См.: Тишков В. Толерантность и согласие в трансформирующихся обществах // Культура мира и демократии. … Continue reading, даже к нестерпимому для нас, к тому, что несовместимо с основами нашего собственного существования, – но только не к бесчеловечному^[10]См., напр.: Кутырев В.А. Человеческое и иное: борьба миров. – Спб.: Алетейя, 2009. – 264 с.: если оно вторгается туда, где по предположению должны были бы находиться и действовать люди.

Как только что было отмечено, человечность в нынешнем мире – вещь не такая уж неуловимая. Ее своеобразным «кодом» выступают, в частности, известные всем общечеловеческие нормы морали. Показательно, что латинский глагол nosco (от которого происходит norma) с самого начала объединял значения «познавать», «опознавать», «признавать»^[11]См.: Дворецкий И.Х. Латинско-русский словарь. Около 50 000 слов. – Изд. 2-е, перераб. и доп. – М.: «Русский язык», 1976. … Continue reading; соответственно, всюду, где употребляется термин «норма» – в том числе и в области морали, – имеется в виду познание определенного типологически значимого положения вещей, опознание его наличия либо отсутствия (нарушения) в определенной ситуации и признание этого факта (из чего могут вытекать те или иные конкретные выводы). Отсюда ясно, что моральные нормы сугубо конвенционального характера, не опирающиеся на надлежащее познание природы человека, либо вообще невозможны, либо оказываются неустойчивыми, релятивными. Так, даже норма «не убий», при всей ее очевидности, несомненно опирается на определенное знание о человеке, его индивидуальной неповторимости, свойственном ему чувстве ценности собственного бытия, о человеческом страхе смерти и т.д. В этом отношении вся совокупность исторически выкристаллизовавшихся общезначимых моральных норм действительно предоставляет нам своего рода код человечности: руководствуясь этими нормами, мы в то же время благодаря им осознаем, что такое человечность и что значит поступать по-человечески.

Понятно, однако, что быть человеком – значит не просто соблюдать определенные моральные нормы. Сколь резко ни представала бы перед нами в различных ситуациях жизни грань между человеческим и бесчеловечным – в глубинах самой идеи человечности всегда сохраняется нечто непереводимое на язык общих определений, нечто неиссякаемо многообразное, мерцающее, схватываемое лишь интуитивно – и при этом безусловно насущное и, в принципе, постижимое для каждого. И надо сказать, что само по себе это также глубоко по-человечески: сама обозначенная здесь структура идеи человечности предохраняет нас от соблазна сотворить из нее очередного кумира, подменить ее неуловимое тонкое существо псевдорациональностью очередного «единого и всепобеждающего учения» (как это, кстати, великолепно можно проделать с идеями демократии, рыночной экономики и т.п.). Человечность – вовсе не то, что можно было бы каким-то образом сконструировать, построить или осуществить; ее даже невозможно достигнуть, если специально задаться такой «неразумной» целью. Можно, однако, практиковаться в человечности. Человечность возрастает и воплощается в практике.

Еще со времен Аристотеля те, кто читает философские книги, легко могут установить для себя простую и жизненно важную истину: подлинная практика – это вовсе не то, что у нас называют «материальным производством». Практика, как отмечал великий грек, это такая разновидность деятельности, целью которой является не столько внешний продукт, сколько «само благо-получение в поступке»^[12]Аристотель. Никомахова этика / Аристотель. Соч.: В 4 т. – М.: Мысль, 1983. – Т. 4. – С. 177., иными словами, такая, продукты которой не просто «отскакивают» (resulto) куда-то вовне, в собственное независимое бытие, но обогащают и формируют самого субъекта деятельности, касаются его «блага и зла»^[13]Там же.. Надо сказать, что вслед за Аристотелем в чем-то сходное понимание практики развивал впоследствии даже Карл Маркс.

Согласно намеченному пониманию, когда некто на практике делает добро или зло, этот моральный продукт никуда от него не «отскакивает»: вследствие соответствующих поступков сам упомянутый «некто» становится человеком добрым или злым. Подобным же образом, наши человечные или бесчеловечные деяния делают человечными или бесчеловечными нас самих, причем эта наша человечная или бесчеловечная практика может быть инкорпорирована в самые различные формообразования общественной жизнедеятельности как своего рода внутренний аспект этих формообразований. Данный аспект оказывается существенным даже и вне прямой связи с объективным результатом деятельности, к которой он относится. Так, казалось бы, какая разница, как именно люди прощаются, коль скоро им так или иначе суждено расстаться; на самом же деле от этого «как именно» может зависеть вся дальнейшая жизнь каждого из них.

Из сказанного уже должно становиться очевидным и то, почему в контексте данного рассмотрения сам термин «практика» естественнее употреблять во множественном числе. Ведь в каждой отрасли общественной жизнедеятельности императив человечности выдвигает особые требования: быть человечным следователем – не то же самое, что быть врачом, педагогом или журналистом. И тем не менее, любое дело можно делать по-человечески – либо как-то иначе.

Что вытекает из приведенных рассуждений собственно для страны, в которой мы живем, для сегодняшней Украины?

Тревожный факт нарастания в различных областях жизни украинского общества тенденций размежевания, нетолерантности, взаимного неприятия заставляет обращаться (хотя бы мысленно) к нетрадиционным способам реагирования, имеющим как правовую, так и морально-нравственную основу. Что касается правового строительства, возрастает потребность в правовых механизмах, обеспечивающих как взаимное согласование разнонаправленных интересов и ценностных ориентаций различных групп населения, так и соблюдение социальной дистанции там, где упомянутые интересы и ценностные ориентации оказываются несовместимыми. Право на утверждение и развитие собственной культурной идентичности останется чисто декларативным до той поры, пока сообществу, которому оно предоставляется, не будет гарантирована, вместе с тем, возможность беспрепятственного культивирования реального опыта этой идентичности – даже там, где этот опыт обнаруживает свою несовместимость с опытом других социальных групп и сообществ. Прежде чем что бы то ни было в этой области запрещать (несомненно, в каких-то случаях такие запреты необходимы, и здесь право обязано действовать в согласии с моралью), стоит позаботиться о формировании достаточно упорядоченного и внутренне дифференцированного социального пространства, в котором нашлось бы место для любых не пропитанных человеконенавистничеством ценностных установок и руководствующихся ими общественных объединений.

Что же касается собственно нравственных аспектов нынешней ситуации в Украине, то здесь, как отмечалось, безусловно нуждается в артикулировании роль общечеловеческих ценностей и прежде всего – самой идеи человечности. Как известно, в действительно важных контекстах о человечности у нас сегодня вспоминают не часто; по сути, эта тема и не показывается из-за частокола «горячих» сюжетов политики и бизнеса, партийных состязаний, похождений всяческих VIP-персон и т.п. Между тем именно ценностно-смысловой горизонт человечности способен, во-первых, сформировать необходимую конструктивную основу для публичного дискурса относительно взаимоисключающих ценностных устремлений, которые в своем неопосредствованном противостоянии друг другу могут сбиваться на путь фанатизма и человеконенавистничества. Во-вторых – порождать социально значимые практики утверждения позитивных нравственных начал в самых разных сферах жизнедеятельности современного общества.

Следует особо подчеркнуть потребность нашего идеологизированного и деморализованного, погрязшего в недоброжелательстве omnium contra amnes социума именно в подобных практиках человечности. Не предполагая никакого централизованного административного вмешательства, такие практики могут быть инициированы любой нравственно небезучастной личностью непосредственно в точке приложения ее собственных (в частности, профессиональных) усилий. Ведь каждое дело можно по крайней мере пытаться делать по-человечески. Независимо от каких бы то ни было политических ангажементов, подобные практики, в случае их распространения, содействовали бы реальной нравственной консолидации общества.

Не отвергая разнообразие наличных культурно-ценностных ориентаций (а также укорененных, хотя бы частично, в этих ориентациях идеологических платформ, политических убеждений и т.д.), идея человечности, при условии полноценной реализации ее дискурсивного и практического потенциала, позволяет перебрасывать между людьми, которые их придерживаются, мосты взаимопонимания, доброжелательности и сотрудничества. Исключая возможность ненавистнического морализирования насчет того, что «на той стороне», дескать, одни «бандюки», алчные чужаки и т.п., она учит сложному и тонкому искусству со всех сторон видеть прежде всего людей, пусть даже с несовместимыми, пусть даже с взаимно неприемлемыми жизненными установками. Сами разрывы между человеческими сообществами она преобразует в пространство созидания и накопления коммуникативных смыслов по образцу буберовского das Zwischen («Между») – пространство межчеловеческого общения. Ведь сам интерес к Другому – это тоже по-человечески.

Підготовлено в рамках проекту «Порозуміння»